Московская женщина XVI-XVII веков![]() ![]()
Последние пять тысяч лет женский род переживал не лучшие времена. Судьбу же московской женщины можно назвать незавидной даже по нашим отечественным меркам. Тучи над ней сгущались постепенно. Так, еще в Киевской Руси достоинство женщины оберегалось как с социальной, так и с религиозной стороны. В ХII веке новгородский священник Кирик в своих известных вопрошаниях осведомлялся у епископа Нифонта: может ли священник служить в ризе, заплатанной лоскутом от женского платья? — И владыка отвечал: а чем же погана женщина?
Зато у русских книжников ХVI-XVII веков были в большой чести изречения Солона, говорившего, что мудрец ежедневно благодарит богов за то, что они создали его греком, а не варваром, человеком, а не животным, мужчиной, а не женщиной; и Аристотеля, учившего, что гражданам предоставлена полная власть над детьми, рабами и женщинами. Древняя языческая мудрость перемешивалась с христианскими понятиями о происхождении греха. Восточное христианство с его аскетическим идеалом, взирало на женщину чрезвычайно сурово. В сознании людей Московской Руси прочно укоренилось мнение византийских богословов о том, что Ева — виновница грехопадения человечества — «существо 12 раз нечистое», соблазн, а то и прямое орудие дьявола: который через женскую плоть уводит человека от Бога: «от жены начало греху и тою (от того) все умираем». Монашеское правило учило: «Если монах пройдет с женою два поприща, да поклонится 12 (раз) вечер, 12 заутра», т.е. иноку нельзя пройти бок о бок с женщиной даже полкилометра без того, чтобы не избыть потом свой невольных грех покаянными поклонами. И с этим «нечистым» существом особенно не церемонились. Жизнь москвички XVI-XVII веков нередко была беспрерывным рядом истязаний — смолоду от суровой власти отца, потом от тяжелой руки мужа. До замужества она своего «нареченного» большей частью и в глаза не видывала, благодаря чему свадебное пожелание любви да совета очень редко находило воплощение в последующей семейной жизни. Жена превращалась, по сути, в домашнюю служанку. Она и шагу не смела ступить без позволения мужа. «Домострой» (сборник религиозно-нравственных и хозяйственных поучений) знал только одну личность — отца, родителя, мужа, как главы всего дома. Все другие лица — жена, дети, слуги — являлись как бы придатками этой единственной настоящей личности, которая имела над ними почти абсолютную власть. На долю жены выпадало только попечение «о всяком благочинии: како душа спасти, Богу и мужу угодити и дом свой добре строити; и во всем ему (мужу) покорятися и что муж накажет, то с любовию приимати и со страхом внимати и творити по его наказанию (распоряжению)...» ![]() Глава семейства должен был внушать домочадцам страх, без которого не мыслилось тогдашнее воспитание. Нагонялся этот страх кулаком, плетью, палкой, или первым предметом, что попадался под руку. Hapoдная благоглупость гласила: «Люби жену, как душу, а тряси ее, как грушу». Если жена не слушает мужа, учит «Домострой», то «достоит мужу жену своя наказывати…», но только «побить не перед людьми, а наедине». Бить надо «бережно и разумно», чтобы не попортить живое имущество: «ни по уху, ни по лицу, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колоть; никаким железным или деревянным не бить: кто с сердца или с кручины так бьет, — много бед от того бывает: слепота и глухота, и руку и ногу вывихнут, и пальцы: и главоболие и зубная болезнь; а у беременных жен поврежение бывает во утробе». Об удовольствиях жены и помину не было: она и часу не могла провести без работы и рукоделия. Песни и пляски сурово преследовались как бесовское наваждение. «Домострой» определяет для жены даже и то, как и о чем беседовать с гостьями: «как добрые жены живут и как порядню (важные дела) ведут, и как дом строить, и как дети и служак учат; и как мужей своих слушают и как с ними спрашиваются и как повинуются им во всем...» В одном только случае самостоятельность женщины являлась законной и неоспоримой, — когда по смерти мужа она оставалась «матерою вдовою», т.е. вдовою — матерью сыновей. «Матерые вдовы» оставили заметный след в общественной жизни, в исторических событиях, а также в народной поэзии, в былинах и песнях. Вдова же бездетная, по убеждению века, приравнивалась в своем положении к сироте, и вместе с прочими «убогими людьми» поступала под покровительство Церкви. Порой с женщинами обращались и вовсе как с вещью. Патриарх Филарет обличал московских служилых людей в том, что они, отправляясь в отдаленные места на службу, закладывали своих жен товарищам, предоставляя им право брачной жизни за известную плату. Если муж не выкупал жену в установленный срок, заимодавец продавал ее другому желающему, тот третьему и так далее. Но у простолюдинок оставалась хотя бы одна свобода — свобода передвижения. У женщин из знатных семей не было и этого — свою жизнь они проводили на женской половине дома, в тереме. Московский терем не имел ничего общего с восточным гаремом. Держать женщин взаперти русских людей побуждала не первобытная ревность caмца, не вековой уклад быта, а сложившийся в Московской Руси идеал христианского благочестия да боязнь греха, соблазна, порчи, сглаза. В былинах читаем: Сидит она за тридевятью замками, Да сидит она за тридевятью ключами, Чтобы и ветер не завел, да и солнце не запекло, Да и добры молодцы, чтоб не завидели... *** Дочь прекрасная Опракса королевична, Сидит она во тереме в златом верху; На ню красное солнышко не опекет, Буйные ветрушки не овеют, Многие люди не обгалятся...* * Галиться — глазеть, смотреть; волочиться; также смеяться, издеваться. «Состояние женщин, — писал Сигизмунд Герберштейн в начале XVI века, — самое плачевное: женщина считается честною тогда только, когда живет дома взаперти и никуда не выходит; напротив, если она позволяет видеть себя чужим и посторонним людям, то ее поведение становится зазорным... Весьма редко позволяется им ходить в храм, а еще реже в дружеские беседы, разве уже в престарелых летах, когда они не могут навлекать на себя подозрения». По свидетельству другого иностранца, князя Даниила Бухау (вторая половина XVI века), знатные люди не показывали своих жен и дочерей не только посторонним людям, но даже братьям и другим близким родственникам». Примерно тогда же англичанин Джером Горсей записал о московских боярах: «Держат своих жен они взаперти, так что у людей с некоторым достоинством никто не может видеть их жен, разве когда они идут в церковь на Рождестве или Пасхе или навещают своих приятельниц». ![]() Царицы и царевны были, конечно, избавлены от прелестей супружеской жизни простолюдинок. Однако и им было далеко до полного счастья. Например, царские дочери были фактически обречены на безбрачие: выходить за русских людей, то есть своих подданных, им запрещал обычай, а выдавать их за иностранных принцев мешало различие вероисповеданий. Русские цари твердо стояли на том, чтобы их дочери после замужества сохраняли православие — на этом пункте брачного договора обыкновенно и заканчивалось сватовство иностранного жениха. Поэтому вся жизнь цариц и царевен проходила в тереме, а заканчивалась в монастыре. Жена и дочери царя жили в строгом уединении, проводя дни частью в молитве и посте, частью в рукоделии и комнатных забавах с сенными девушками. Из мужчин только патриарх и ближние сродники могли видеть их. Врачи в случае надобности осматривали больных женщин в темной комнате, щупая им пульс через платок. В церковь они ходили скрытыми переходами и стояли там в специально отгороженном приделе. Участие в придворных празднествах им было строго заказано. Лишь коронация и погребение царя давали им повод покинуть терем. Так во время коронации Федора Иоанновича Джером Горсей наблюдал публичное появление царицы Ирины: «Во дворце императрица воссела на престол, установленный перед большим открытым окном, в самых дорогих и богатых одеждах, сияющих драгоценными камнями и усыпанных восточными жемчугами, на голове у нее была корона; царицу сопровождали княгини и знатные дамы». В похоронных процессиях царевны шли за гробом в непроницаемых покрывалах, а сенные девушки еще и огораживали их от мирского внимания специальными «запонами» — длинными и высокими суконными полами. Однажды в царствование Алексея Михайловича польские послы хотели поднести дары супруге царя, но их до нее не допустили, и предназначенные ей подарки принял сам государь. Писатель XVII века дьяк Григорий Котошихин объяснял иноземцам этот поступок тем, что «Московского государства женский пол грамоте неученые… а иные разумом простоваты и на отговоры несмышлены и стыдливы: понеже от младенческих лет до замужства своего у отцов своих живут в тайных покоях, и опричь самых ближних родственных, чужие люди, никто их, и они людей видети не могут...», поэтому царь опасался, как бы царица «выслушав посольства собою ответа не учинила б никакого, и от того пришло б самому царю в стыд». Если мы и видим в XV-XVI веках возле московского престола женщин, которые смело предстают перед своими подданными и иноземными послами, то это всегда выходцы из соседних земель — как, например, Софья Витовтовна и Елена Глинская (литвинки) или Софья Фоминишна (гречанка). Впрочем, неудержимое стремление москвичей XVII века к новшествам сказалось и на жизни московских женщин. К концу столетия времена стали постепенно меняться, и в кремлевских палатах появилась удивительная царевна Софья Алексеевна, чье правление стало прологом к продолжительному «женскому царству» XVIII столетия.
Ссылка на историю
https://zaist.ru/~MHDkX
|
Новинка по низкой цене
Книга-альбом
ИКОНОПИСНАЯ МАСТЕРСКАЯ ИННЫ ЦВЕТКОВОЙ
mail: inna.tsvetkova@yandex.ru |