Супруги Мережковские — в жизни, воспоминаниях, разговорах

Дмитрия Сергеевича Мережковского и Зинаиду Николаевну Гиппиус, наверное, можно назвать образцовой семейной парой России. Они обвенчались 8 января 1889 года и за все 52 года их брака не расстались ни на одну ночь. Во всяком случае, по их словам.

Их представления о супружестве намного опередили свой век. Они сразу сошлись на том, что не будут ограничивать творческие интересы друг друга и заводить детей. Инициатором этого соглашения была Зинаида Николаевна, которая отнюдь не собиралась прозябать в тени знаменитого мужа. Служить его таланту — да, помогать во всех его начинаниях — пожалуйста, но при этом оставаться самостоятельной личностью — таково было ее кредо.

Юношеское увлечение романом Чернышевского «Что делать?» не прошло для них даром — их уклад жизни копировал отношения Веры Павловны и Лопухина: у каждого из супругов была отдельная спальня и свой рабочий кабинет. Встречались же они за обедом в общей гостиной.

Впрочем, в начале ХХ века в жизнь Мережковских все-таки вошел третий человек — молодой и красивый редактор журнала «Новый путь» Дмитрий Философов. Зинаида Николаевна была увлечена им целых 10 лет и даже поселила у себя в доме. Но Философов, вполне оправдывая свою фамилию, признавал лишь «любовь воздушную» и брезгливо отвергал «всякую физиологию». Словом, однажды он решительно оборвал мучительную связь.

За исключением этого эпизода, вся супружеская жизнь Мережковских была по сути всеобъемлющим и беспредельным эгоизмом вдвоем. «Слава Богу, что я никого не убил и не родил», — любил повторять Дмитрий Сергеевич. «Нам вполне достаточно друг друга», — соглашалась Зинаида Николаевна.

В историю русской культуры они так и вошли — неразлучной парой и в то же время яркими индивидуальностями: он — основоположником мистического символизма, автором религиозно-философских романов и эссе, она — талантливой поэтессой и незаурядным литературным критиком.

Судьба разлучила их 7 декабря 1941 года, в день смерти Дмитрия Сергеевича. Но, возможно, 4 последних года жизни Зинаиды Николаевны без мужа и нельзя назвать разлукой, ибо она ежедневно разговаривала с покойным и уверяла всех, что Мережковский жив.

От великого до смешного — один шаг

Справедливость этих слов Наполеона Мережковский однажды познал на собственном опыте.

30-е годы прошлого века, Париж, литературный клуб «Зеленая лампа». На эстраде публицист Талин-Иванович красноречиво, страстно, хотя и грубовато, упрекает эмигрантскую литературу в косности, отсталости и прочих грехах.

— Чем заняты два наших крупнейших писателя? Один воспевает исчезнувшие дворянские гнёзда, описывает природу, рассказывает о своих любовных приключениях, а другой ушёл с головой в историю, в далёкое прошлое, оторвался от действительности…

Мережковский, сидя в рядах, пожимает плечами, кряхтит, вздыхает, и наконец просит слова.

— Да… так оказывается, два наших крупнейших писателя занимаются пустяками? Бунин воспевает дворянские гнёзда, а я ушёл в историю, оторвался от действительности! А известно господину Талину…

Талин с места кричит:
— Почему это вы решили, что я о вас говорил? Я имел в виду Бунина и Алданова.

Немая сцена — прямо по Гоголю. На растерявшегося Мережковского было жалко смотреть.

Философское удовльствие

Мережковский и философ Лев Шестов не любили друг друга, а полемизировать начали ещё в России, — из-за Льва Толстого и его отношения к Наполеону. Книга Мережковского «Толстой и Достоевский» — о «тайновидце плоти» и «тайновидце духа» — прогремела в своё время на всю Россию.

Шестов уже в эмиграции рассказывал:
— Был я в Ясной Поляне и спрашивал Льва Николаевича: что вы думаете о книге Мережковского?
— О какой книге Мережковского?
— О вас и о Достоевском.
— Не знаю, не читал… разве есть такая книга?
— Как, вы не прочли книги Мережковского?
— Не знаю, право, может быть, и читал… разное пишут, всего не запомнишь.

«Толстой не притворялся», — убедительно добавлял Шестов.

Вернувшись в Петербург, он доставил себе удовольствие: при первой же встрече рассказал Мережковскому о глубоком впечатлении, произведённом его книгой на Толстого.

Троцкий и Гиппиус

В самом начале революции Троцкий выпустил брошюру о борьбе с религиозными предрассудками. «Пора, товарищи, понять, что никакого Бога нет, ангелов нет, чертей и ведьм нет», — и заметил в скобках: «Нет, впрочем, одна ведьма есть — Зинаида Гиппиус». Когда эту брошюру показала Гиппиус, она, со своим вечным лорнетом в руках, прочла, нахмурилась, пробрюзжала: «Это еще что такое? Что это он выдумал?» — а потом весело рассмеялась и признала, что, по крайней мере, это остроумно.

Из разговоров с З. Н. Гиппиус (записано Г. Адамовичем)

О посещении Ясной Поляны

— Как сейчас помню, приехали мы к вечеру, едва успели вымыться, переодеться, стучат в дверь: просят в гостиную. Софья Андреевна усадила меня рядом с собой на диван: какие платья носят в Петербурге да какие пьесы ставят, обычная дамская болтовня. А он с Дмитрием Сергеевичем в стороне, у камина, и я про платья кое-как отвечаю, а все прислушиваюсь, о чем у них разговор. Он начал что-то несуразное: «разум это фонарь, который человек несет перед собой...», — я не выдержала и перебила его, — «да что вы, что вы, какой фонарь, где фонарь, совсем разум не фонарь». И вдруг осеклась, даже вся покраснела — Господи Боже мой, да на кого же это я кричу.
А он замолчал, видимо, удивленный, и потом очень вежливо и тихо сказал: «Может быть, вы правы... Я всегда рад выслушать чужое суждение».

О поэзии

— Есть, по-моему, четыре рода поэзии. Первый, низший — непонятно о понятном. Второй, выше — понятно о понятном. Затем, непонятно о непонятном. И, наконец, понятно о непонятном... Блок споткнулся на четвертой ступеньке...

О хаосе

— В Петербурге у нас тоже такие собрания бывали, только народу больше. Кричат, шумят, спорят, ужас... А один какой-то рыженький, лохматый в углу сидел и все молчал. Изредка только привстанет и спросит: «Зинаида Николаевна, а как же быть с хаосом?» Пройдет полчаса, разговор уже совсем о другом, а он опять: «Зинаида Николаевна, с хаосом как же?» И что ему хаос мешал?

Гиппиус и поэтессы

— Вечер поэтесс? Одни дамы? Нет, избавьте, меня уж когда-то и в Петербурге на такой вечер приглашали, Мариэтта Шагинян, кажется. По телефону. Я ей и ответила: «Простите, по половому признаку я не объединяюсь». Поэтессы очень недовольны остались.

О бессмертии души

— Я верю в бессмертие души, я не могла бы жить без этой веры... Но я не верю, что все души бессмертны. Или что все люди воскреснут. Вот Икс, например, — вы знаете его. Ну, как это представить себе, что он вдруг воскреснет. Чему в нем воскресать? На него дунуть, никакого следа не останется, а туда же, воскреснуть собирается.

Новые литературные силы

— Вчера был у меня Игрек. С выговором.
— ?
— Да как же... Говорит, что я отстала, ничего не понимаю, что растут новые силы, всюду новые темы, жизнь кипит, молодость, расцвет, все такое вообще, а я никому не нужна. Я спрашиваю: «Какие же это такие новые силы?» Он так и налетел на меня: «Да что вы! вот, например, Пузанов из Воронежа... читали?» А зачем, скажите, я на старости лет, да после всего, что я в жизни прочла, зачем я стану читать еще Пузанова из Воронежа?

О смерти

— Если человек никогда не думал о смерти, с ним вообще не о чем разговаривать... Я всяких морбидностей (в данном случае: болезненных разговоров. — С.Ц.) терпеть не могу. И даже стихов не люблю со всякими такими похоронными штучками. Но, если человек никогда не думал о смерти, о чем с ним говорить?